1996.01.20-4
(Отвечающий: Мабу)
(Мабу) — Они не могут со мной ругаться.
(Васильева) — Почему?
(Мабу) — Нельзя.
(Васильева) — А-а. А ещё что тебе не нравится?
(Мабу) — Что мне не нравится? Когда гром, а дождя нет.
(Васильева) — А-а, это, наверное, у нас тут такие есть животные, которые очень сильно грохочут. Вот, наверное, ты их слышишь — они людей возят.
(Мабу) — Нет.
(Васильева) — Нет?
(Мабу) — Они…
(Васильева) — Что они?
(Мабу) — Гром гремит, а люди… э-э… ложатся спать, и потом не просыпаются.
(Васильева) — А, убивают, да?
(Губин) — Танк, наверное, да?
(Мабу) — Чего?
(Васильева) — Убивают людей?
(Мабу) — Не знаю.
(Губин) — А впереди у них есть такой длинный-длинный… такая палка?
(Васильева) — Палка, длинная палка есть? — из которой стреляют. Гром, гром…
(Губин) — Из которой гром идёт.
(Женщина) — Это просто гром, и люди не просыпаются.
(Мабу) — Палка?
(Губин) — Палка, да. Впереди у них там.
(Васильева) — Палка большая.
(Мабу) — Я разные видел.
(Васильева) — Разные?
(Мабу) — И палки видел, и не палки.
(Губин) — Угу, ясно. Ну понятно, короче.
(Васильева) — Скажи, а какая… вот людей, какие они? Опиши нам. В чём они одеты?
(Мабу) — В шкурах. Я только почему-то эти шкуры…
(Губин) — Все одинаковые?
(Мабу) — …без травы.
(Васильева) — Без травы? Ага.
(Мабу) — А ещё… а ещё я видел монахов, а они… я видел их голову.
(Васильева) — Голову? Лицо?
(Мабу) — Даже глаза.
(Петрова) — И какие они, глаза?
(Губин) — На тебя похожи?
(Мабу) — Разные.
(Васильева) — На тебя похожи?
(Мабу) — Они не прячутся.
(Васильева) — И что они делают?
(Мабу) — Учат.
(Васильева) — Кого?
(Мабу) — Всех.
(Васильева) — Всех?
(Мабу) — У них есть большие книги. Они держат в руках огонь, чего-то поют, потом все становятся на коленки… а дальше я не видел.
(Васильева) — А-а, вот такие монахи. А вы не поёте?
(Мабу) — Поём.
(Губин) — А что вы поёте? Спой песню какую-нибудь.
(Васильева) — Спой какую-нибудь песню, молитву.
(Мабу) — Молитву?
(Губин) — Ну что вы поёте? Что?
(Васильева) — Что вы поёте?
(Мабу) — О монахах поём.
(Губин) — Что?
(Петрова) — А что вы поёте?
(Губин) — Спой.
(Мабу) — О богах поём…
(Губин) — Ну ты спой хоть что-нибудь.
(Мабу) — …о жёнах поём.
(Губин) — О жёнах, что там поёте? У нас тоже поют о жёнах.
(Мабу) — О жёнах? Что придёт солнышко, поднимутся жёны, мы им дадим зерна, а они пойдут… эээ…
(Васильева) — Сеять зерно, да?
(Мабу) — Ну да.
(Васильева) — Работать пойдут.
(Мабу) — Да. А потом будут приносить еду… О детях поём… и детям поём.
(Петрова) — А что о детях?
(Мабу) — О детях? Что они станут такими, как мы, потом придут монахи и заберут их богам, и у них там будет жить хорошо. А ещё… (Срыв.) (Обрыв.)
— Мы знаем о множестве миров. Мы можем высчитать по звёздам время. Мы можем раскрыть книгу и прочитать о каждом. Мы можем предсказывать судьбы. Мы можем и учимся, как приносить смерть, достойную.
(Васильева) — Кто вы?
— Мы можем каждого из вас положить и отправить в иные миры. Мы можем вместе с ним перейти реку смерти, и гулять в тех мирах, где живут наши прадеды, где живут наши воспоминания. И мы можем вернуться и рассказать вам. Мы можем увидеть будущее. Мы берём чашу, наливаем её водою святою, окропляем её, и видим будущее. Один из учеников взбалтывает воду, и тогда вода рисует картины, бывают, столь необычные, что не знаем объяснения им. И тогда мы составляем книги, и прячем их от других. И книги эти передаются из поколения в поколение, но остаются в храме и никуда более. И в книгах тех все наши труды, все наши желания, и всё это для Бога. Мы — служители его, хотим познать его, он же дарует эти знания нам. И мы берём его и ложим, крестим руки его, связываем ноги его, при главе его ставим огонь священный, читаем молитвы над ним, и тогда глаза его закрываются, и тогда говорит он нам что видит он. Он уходит в дали, в те дали, куда не можем мы попасть. Он рассказывает нам то, что не можем видеть мы. И тогда мы записываем всё, и передаём из поколения в поколение. Мы шифруем записи эти, чтобы не попалось врагу нашему, чтобы силы тёмные не могли применить знания те. Мы, подглядывая его, можем творить чудеса. В одном из видений рассказал нам, как можно создать оружие. И мы, взяв тростник и наполнив его ядом, можем теперь защищать храм свой, благодаря вещим снам его, благодаря Господу Богу. Когда же просыпается он, не помнит ничего. И во благо ему, иначе пришлось бы, чтобы не было сохранности тайн, уничтожить его. Счастье его, что не помнит ничего. И в то… (Срыв.) (Обрыв.)
— Когда стемнело, они сели вокруг стола, положили на него руки и стали смотреть на свечу. Свеча стояла посредине стола, пламя её билось от ветра. Подтёки свечи давали знать, что скоро начнётся. Каждый с нетерпением ждал движения стола, и каждый хотел услышать первым, и первым задать вопрос. Это уже было, как в спорте: кто будет первый. И малейшее дрожание воспринималось как начало, и тогда он задавал вопрос, но в ответ была тишина. Раздавался хохот, остальные смеялись. Потом кто-то говорил: «Спокойно! Давайте настроимся!» И снова воцарялась тишина. И снова горел огонь, все смотрели на него и ждали когда начнётся. Каждый думал о своём. И хотя было сказано, что надо настроиться, и давайте будем думать только о Петре I, каждый думал о разном. Кто-то думал, что скажет жена, узнав, чем занимается он. Кто-то не мог проблему решить с деньгами, ему завтра нужно было отдать долг. В гимназии другому грозили набить морду, и тогда он стал думать: «А не пойти ли мне завтра? А не заболеть ли?» И о Петре I никто, к сожалению, не думал. Может быть, из-за этого Пётр I обиделся и не явился на сеанс. Может быть из-за этого. Но стол не собирался двигаться, свеча уже догорала, сеанс ещё не начинался. Уже пропели петухи, уже проходила ночь, но все терпеливо сидели и ждали. Всё было бы прекрасно, но кто-то уже начинал посапывать, другой толкал его и говорил: «Тихо, ты что?! Давай, давай, думай! Я уже, знаешь, сколько думаю?! Мне уже Пётр I чуть ли…» — и тут же замолкал, потому что боялся оговориться «приснился». И наконец, уже рассвело. Кому-то первому надоело, он встал, стряхнул руки со стола, и сказал: «Всё это чепуха! Пора братцы разбегаться по домам! Мне в два часа ещё свидание». Другой сказал: «А я болею» - «Ты что, не пойдёшь на занятия?» - «Не пойду» - «Почему?» - «Надоело», — кому было охота признаваться в разбитой морде? Всё было бы прекрасно, если бы только не одно «но»: Сергей был разочарован, он ожидал лучшего, он ожидал чего-то, хотя бы пусть не Пётр, но кто-нибудь другой, но хоть кто-нибудь да будет. Петра не было, и это уже была третья ночь. И в конце концов ему уже надоело, и он перестал верить. Но согласился на следующий сеанс. Следующий сеанс должен был состояться через неделю. Первые дни шли очень и очень долго. Потом Сергей забыл об этих сеансах. Неделя прошла быстро, и наконец, настал новый вечер, пришло время снова кричать Петра. И снова все собрались в кружочек, зажгли свечу, и при этом приготовили запасные: а вдруг разговор затянется. Прекрасно. Все сели, положили руки и стали ждать. Ждать пришлось недолго. Кто-то сказал: «Я слышу! Пётр, это ты?» В ответ тишина. Опять кто-то захихикал, был слышен окрик: «Да замолчи ты!» Сергей подумал: «Началось! Опять всё повторилось!» И вдруг он решил: «А что если…» — и тут же говорит: «Я слушаю вас, подданные мои!» Целый гвалт поднялся над столом: «Пётр, Пётр, это ты?» Сергей сказал: «Да!» Опять гвалт, опять куча вопросов, и ничего не разобрать. И Пётр, то бишь Сергей, решил навести порядок: «Бояре, успокойтесь! Задавайте кто-нибудь по одному!» Что тут началось! Все начали по одному, но снова очередной гвалт, снова крик и шум. Пётр разгневался, и, стукнув кулаком по столу, сказал: «Бояре, остригу!» Всё. Это был конец. Тут же поднялся хохот, тут же поднялся визг. Одна молодуха закричала: «Не надо!» Её успокаивал сосед: «Да у тебя бороды-то нет! Чего ты, старая, испугалась-то?» Сергей понял, что он, наверное, что-то переиграл. Он тут же попробовал постучать по столу — бесполезно. Стоял большой шум, свеча упала, и это всех остановило. Тут же начали все впопыхах поднимать свечу: не дай Бог огонь затушится, тогда нельзя заново зажигать. Да ещё и скатерть накапала, что скажет хозяйка? Итак, всё успокоилось. (Срыв.) (Обрыв.)
- «Папа больше не любит нас?» - «Не знаю, отстань!» Мальчишка испугался: «И мама не любит? А кто же тогда меня любит? Папа не любит, мама не любит». Он хотел заплакать, но слёз уже не было, и мальчишка тогда испугался ещё больше: «И слёзы кончились! А чем я плакать буду?» Это так испугало его, что, наверное, слёзы испугались за него и полились в три ручья. Мать наклонилась, встала на четвереньки, и сказала: «Да не реви ты! Вернётся. Куда он, собака, денется». Взяла его на руки, мальчишка обнял её. Ему стало как-то легче, и его сопливый носик натирал ей плечо, но она не обращала на это, и лишь только бурчала: «Я ж потом не отстираю, дурачок!» (Срыв.) (Обрыв.)
(Губин) — Кто? Пётр был в ударе?
(Петрова) — Да это Сергей.
— Он был до того гениален, до того прозорлив, что даже стал разговаривать о будущем, о далёком будущем. Он стал говорить, что будут такие вещи, что бояре смогут перемещаться куда хотят, и заграница будет в наших руках. «Пётр» разошёлся не на шутку. (Срыв.) (Обрыв.)
— Именем трёх, вы будете расстреляны. (Срыв.) (Обрыв.)
— Первый залп был мимо. Крошки от стены больно впились ему в спину, и он был очень удивлён: «Столько много, и не попали?» Шальная мысль пришла: «Может быть, это просто пугают?» Но нет, комиссар дал новую команду. Снова были возведены ружья, и он увидел, как стволы направили на него. Эти чёрные дыры показались ему глубокими-грубокими тоннелями, глубокими ямами, куда он сейчас провалится. Он вдруг вспомнил Солнце, что пекло его, и обрадовался, если бы оно сейчас пришло к нему, если бы он опять оказался бы в этой пустыне… Но нет, рядом была стена и перед ним стояли ружья, и комиссар вытирал платком револьвер, и говорил: «Из-за какого-то гада мне его придётся снова чистить. Легче было бы заколоть скотину!» (Срыв.) (Срыв.)
— Продолжим. Называйте букву.
(Васильева) — «Ч».
- «Ч». Давайте не будем уже говорить о чаше, иначе это уже навевает на мысль, что вся ваша жизнь — это только всего лишь чаша, которая наполняется чем попало. Нет, давайте представим это немножко по-иному, давайте перевернём эту букву.
(Васильева) — «У».
— И вы уже скажете, что это можно назвать стулом.
(Петрова) — Ну да.
— Стул. Что даёт вам стул? Опору. Наконец-то вы можете сесть и отдохнуть, «в ногах нет правды». Есть время подумать, поразмыслить, отдохнуть. Итак, буква «Ч». Вы — линия справа, говорит о вас, вы пытаетесь подвести черту, итог вашей жизни, что вы сделали. И заметьте, за этой чертой нет ничего. Вы пока не гадаете о будущем, вы пока не строите планы о будущем, вы хотите подвести черту о прошлом: «Что сделали?», «Где были ваши ошибки?». Как часто можно услышать вашу фразу: «Ох, какой я был глупый! Ах, если бы, да я сделал бы по-другому!» — и многое-многое «если». Потом вы останавливаете это резко, и говорите: «Да, всё прошло, поросло травой», — и понимаете безысходность своего положения. Итак, слово «чело». Что обозначает слово это?
(Губин) — Голова.
— Голова или лицо ваше?
(Васильева) — На челе лок…
— Итак, лицо ваше. Иными словами, глядя на лицо, вы можете сказать, что это за человек.
(Васильева) — Да.
— Даже если ошибётесь, то ненамного. И глядя на вашу жизнь, можно сказать, кто вы — вы же прячете свою жизнь, у вас есть достаточно много нюансов, которые вы прячете всю жизнь и стараетесь забыть. И чтобы не дай бог об этом кто-то узнал, не дай бог ещё и ближний человек. Вы согласны, что у вас множество-множество того, чего хотите спрятать? Черта - «Ч» — та же самая черта, граница, разделяющая «было» и «есть», и за этим «есть» уже нету «будет». Вы хотите разобраться, что именно сейчас, вам не до будущего, вам нужны факты-факты, которые могли бы установить, да кто же вы в конце концов, что же вы натворили, зачем всё это вы делали? И лишь только потом вы будете задумываться: «А что же дальше?» (Срыв.) (Срыв.)
— Дальше он уже не видел ничего. Дальше для него было понятие такое растяжимое, что он уже не собирался даже думать об этом. Ему бы выжить сейчас, ему бы выбраться из этого колодца, ему бы выбраться наружу, и вот тогда будет «дальше». Анур знал, ещё немного и он уже не сможет отсюда уйти, ещё немного и в этом колодце он найдёт свой конец. И зверь - «Да будь ты проклят! Когда же ты проснёшься?..» — не мог проснуться, и не мог поднять его. Впервые в жизни Анур жаждал, когда он вернётся и поможет ему. Глубок был колодец, и руки, уже искорябанные, не могли поднять его. Сперва Анур кричал, но это было бесполезно. Бесполезно. Голос его уже охрип, он уже вместо крика что-то хрипел. И только тогда он вдруг понял: это его смерть. Это его смерть. Шарик мальчишки вдруг соскочил с привязки и упал на пол. Анур поднял его… и вдруг он понял, что зверь не придёт, зверь больше не придёт к нему, ведь зверь ушёл от него. Теперь он, он стал человеком. Он стал иметь силу зверя, но нет того зверя. Анур понял, что в нём проснулся отец, и он понял, что он найдёт сына… (Срыв.) (Срыв.)
— …было время, весёлые нравы. Сергею было весело смотреть на причуды. Ему было весело, когда учителю в ухо попадала резинка, когда он чесался, озирался и не знал: начать шуметь или остановиться. Иногда учителю это надоедало, и он тогда хватал первого попавшего, ставил его в угол, и кричал: «Как жаль, что нету розг!» И уже тут шла отборная брань. Сергею это доставляло удовольствие, он стоял в этом углу и был рад, когда учитель бесился, выходил из себя, и думал: «А ведь я сильнее его». И оплеухи, что доставались ему, он принимал за благодарность — это было для него всё равно что получить крест. И… (Срыв.) (Срыв.)
- «Всё бы хорошо, но у этой куклы не хватает красок, она слишком облезла. Ты бы разукрасил её, чтобы она была более похожа на что-то. Что за чучело?! Оно умеет разговаривать, ну и что? Любая пружинка, и она начинает у тебя уже заикаться, как старый заезженный патефон. Так ты хоть покрась, чтобы она хоть улыбалась, — матрёшкой, что ли, была. Что за чу…» (Срыв.) (Срыв.)
— …столь интересно, что про Петра уже и забыли. Сперва он назвал себя монахом, потом на следующем сеансе он заявил, что именно он вывел евреев из пустыни. Это уже был перебор. Уже начались сомнения. Слава Богу, что к Сергею это не относилось: все считали, что этот монах, что этот экземпляр и брешет. Сергей же научился так ловко подделываться… Жаль только, что он ещё не умел менять голоса, это было бы вообще замечательно: что Пётр, что батюшка, что какая-то умершая боярышня — все говорили одним и тем же голосом, и, причём матерились почти одинаково. Что самое интересное в этом было, что все они могли предсказывать будущее и очень хорошо знали всех окружающих, но очень плохо знали тех, кто вновь прибыл. И когда какая-то новенькая спросила что-то о своём муже, то бедному монаху пришлось попотеть и выговорить целую кучу слов, чтобы просто взять «да около, да вокруг». Но боярышня была очень довольна, и сказала: «Ты смотри-ка, ведь всё знает, паразит!.. Ой, извините, что я вас обозвала!» Паразит не обиделся, паразиту даже было очень интересно, и он сказал: «Ничего! Я уже привык». И так было кажд… (Срыв.) (Срыв.)
— …можно было повторить. Ах, если бы это всё заново прожить! Так это было бы, наверно, неинтересно. Это бы… (Срыв.) (Срыв.)
— Море словно почувствовало, что ей дают дань. Она подхватила плот, отогнала его от берега, и пены волн разбивались о подножие креста, но не тушили огонь. Деревенщина была слишком хитра, и волны не доставали огня. Огонь был слишком слаб, чтобы сжечь Анура сразу. И это было больно. Ему было больно, потому что языки пламени жгли его ноги, но не могли сжечь его. Но он не кричал, он не мог кричать — он слышал мать, и она кричала ему: «Сынок, дай руку, сынок!» Он растерялся и не мог дать её. Он стал объяснять ей, что руки связаны, а она кричала ему: «Да не те, не те! Оставь!» Он не мог её понять. И тогда она пыталась затушить огонь. Но что может призрак сделать с настоящим огнём? Ничего. Огонь только больше разжигался, всё больше и больше языки пламени жгли его… жгли. Если бы была на нём одежда, было бы, наверное, легче. Но он был гол, и почему-то вдруг ему стало стыдно, что он без одежды. Ему почему-то стало стыдно, что он придёт к Богу голым, обнажённым, и Бог скажет: «Где одежды твои?» Что скажет он? Что они не были одеты? Что скажет он? Что он был изгоем, и что он убил свою мать? Примет ли его Бог? (Срыв.) (Срыв.)
— …не ждал, не ждал ответа. Он одновременно мог и верить в него, и нет. Он тут же говорил, нет Бога, и тут же говорил, есть. «Боже, если ты есть, убери, убери эти пушки!» То ли Бог не слышал его, то ли его не было, то ли комсомол говорил в его груди и не давал услышать Бога, но эти пушки были направлены в сердце… (Срыв.) (Срыв.)
— …сердце зубастого должно было отдаться. Анур, спрятав его в котомку, забросив за плечо, стал думать, как ему выйти обратно. Обратно уйти через балкон было нельзя: слишком много было шума на них. Пройти по лестницам — там слишком много тварей. Уйти по шахте — интересный вариант, но он не знал, как это сделать. Да, с ним были верёвки, но он не знал, хватит ли их длины. (Срыв.) (Срыв.)
- «Сумма длины катетов гипотенузы…» (Срыв.) …Ему снилась страна квадратов. Мир был плоский, и лишь только он один объёмный шагал по этому миру и кричал: «Ну поглядите! Ну что ж вы не видите меня!» Но все видели только ступни. И тогда он говорил: «Ну это же геометрия! Это же просто геометрия!» И какой-то толстый жирный квадрат сказал: «Ты ещё сопляк учить нас!» На этих словах он проснулся. Встал с постели, подошёл к окну и увидел Луну. Вся детвора спала. Даже нянька, упёршись о тумбочку, сопела, что-то бурчала под нос. Стояла тишина. Луна — она была столь большая, что испугала мальчишку. И он, испугавшись, задёрнул занавеску. Гардины загремели, нянька подняла голову: «Что ты делаешь? Почему ты не в постели?» - «Я… я… я хочу в туалет». - «Хорошо, пошли!» (Срыв.)