1996.01.20-3
(Отвечающие: Мабу, Римские цифры, Сергей)
- «Х»?
(Петрова) — Да.— Что это? Это бумеранг. Это в первую очередь бумеранг, который возвращается к вам же. Слово «хорошо», относящее только к вам. Слово «хорошо» вы можете понять только тогда, когда только вам хорошо. Когда к вам придут и скажут: «Мне хорошо!» — вы не почувствуете того, пока вам не захочется сказать этого слова. Это бумеранг, который бьёт вас же, если вы промахнётесь. А вы же промахиваетесь довольно-то часто. Буква «Х» — это значит, что вы поставили крест, поломанный крест, упавший крест — крест на всё; вы устали, это конец алфавита — это значит, уже идёт к концу ваша жизнь. И не важно, что вам будет всего, допустим, десять лет: и в двенадцать, и в десять можно умирать. Никогда не давайте тех обозначений неосуществлённого и неживого, никогда не соизмеряйтесь с возрастом, ибо возраст не в годах — запомните это! Давайте далее.
(Васильева) — Можно вопрос?— Крест обозначающий, что вы пришли к началу конца. Это значит, что вы уже давно несёте свой крест, который давит вас, если вы не знаете, как нести его. Но есть и те кресты, которые помогают вам идти по жизни, которые дают вам крылья. Но есть и те кресты, которые давят вас к земле, и вы не можете подняться, и вам тяжело, и вы всем жалуетесь, что у вас сложная жизнь, что вас обидела судьба, вы проклинаете всё и себя, вы ищете виновных везде, но не в себе. Но есть и тот крест, который позволяет вам взлететь выше всего, взлететь выше всех дел и посмотреть на них сверху, и увидеть истинное их положение: что вы сделали, что вы должны ещё сделать. Крест — это тот же пропеллер, который позволяет подняться вам в небеса, но это и тот же крест, который пригвоздит вас к сырой земле… Спрашивайте.
(Васильева) — Скажите, а вот цифра «X» римская, это тоже связано с этим?— Хорошо, давайте вернёмся к цифрам. Римская цифра «I» — что вы видите здесь? Давайте договоримся сразу, все цифры ограничены сверху и снизу. Вы согласны?
(Петрова) — Да.— Ограничение. Вы знаете, что Рим погиб.
(Васильева) — Да.— Вы знаете это, и теперь сопоставьте. Вы знаете, что это язык мёртвых, что этот язык не очень-то и применяется, и вы знаете, что он достаточно сложен. Возьмём единицу. Что это, единица? Это начало, вы должны были бы помнить.
(Петрова) — Да.— Возьмите «II» — это два начала. И возьмите любые цифры и любые числа, и они состоят не более чем из трёх. А вы говорили о триединстве. Давайте посмотрим цифру «V». Что это? Это опять та же чаша, которую вы осматриваете и изучаете. Вспомните цифру «5» в русском языке, в кириллице — что это? Мы говорили вам, цифра «5» — это оценка. Вы помните?
(Петрова) — Да.— Смысл тот же и здесь. Это чаша, которую вы рассматриваете и ставите себе оценку, и ставите себе, и находите место в жизни. Но опять же она ограничена. Что цифра «IV»? Цифра «IV» — это начало оценки, это начало оценить себя. Заметьте, в цифре «IV» сперва идёт «I», и потом… Возьмём цифру «VI». Вспомните, что мы говорили о шести? Мы говорили вам, как о цифре Дьявола, когда вы возомнили себе, что вы уже всё знаете. Помните?
(Васильева) — Да.— А теперь представьте, вы оценили себя — цифра «5», и поставили черту, иными словами, вы поставили точки над «и»: вы закончили изучать себя, вы уже остановились. Вот вам цифра «VI». Цифра «VII». Здесь просто добавлена ещё одна черта. Это что? Это новое начало, но чего — вы ещё не знаете. Вы чувствуете, что вам мало того, что уже есть, и вы хотите получить более, но чего — вы ещё не знаете. Вы говорите: «Я что-то хочу, но вот что — не пойму!» Это бывает у вас достаточно часто. И наконец цифра «VII…» (Срыв.) (Обрыв.)
— Итак, цифра «VIII». Вы уже имеете три черты, и опять же ограниченные. Попробуйте теперь сами дать трактовку этому.
(Васильева) — Да, это очень-то…— Хорошо, давайте не будем мучить вас, и скажем так: вы знаете, что вам нужно что-то найти, вы становитесь на новой ступени, и начинаете искать эту ступень. Вот вам ещё одно начало поиска, начало, где вы уже находите ниточку и пытаетесь схватить её, и идёте к ней. Теперь давайте возьмём цифру «IX». Что?
(Васильева) — Передняя черта и десять… и крест.
(Губин) — Начало.(Васильева) — Это начало…— Начало…
(Губин) — Конца.— Начало конца поиска. Только начало. Вам ещё идти и идти. Вам идти очень долго и много. Итак, следующая цифра?
(Васильева) — Десять (X).— Цифра «Х». Мы уже говорили, что это крест. Да, его пытались, и всегда ограничить. Никто не хочет умирать. Было придумано множество рецептов бессмертия. И все пытались снять эти рамки, но постоянно писали их. Почему? Потому что была безысходность. Вы поставили крест на самом себе, вы пригвоздили самого себя ко времени, вы остановили в себе то, что даёт вам жизнь. Итак, цифра «XI». Или давайте сделаем проще, перейдём к другим цифрам. Итак, цифра пятьдесят. Вы помните, как пишется она?
(Губин) — Эль (L)? латинская, по-моему. Потом десять (X), и что там ещё, я не помню.— Прекрасно. Давайте остановимся на этом. Итак, пятьдесят — это буква «L». (Срыв.) (Обрыв.)
— …чаша, но уже разбитая. Посмотрите, нет одной стороны.
(Губин) — Угу.— Цифра «100» — это (С), та же самая чаша, разбита там же, на том же месте, но только здесь вы уже видите более плавные границы. Иными словами, за множеством, за таким большим количеством, вы уже не видите, что вы потеряли, уже сглаживаются границы восприятия мира… (Срыв.) (Обрыв.)
— Кто-то накинул на него одеяло, и толпа кричащих мальчишек стала избивать его. Он сперва кричал, потом, поняв бесполезность, он замолчал. Это ещё больше разозлило их, и они стали его бить уже ногами. Он сжался в комок и пытался занять как можно меньше места на кровати. Он хотел спрятаться, он хотел спрятаться, но куда? Куда уйдёшь от одеяла, которое было придавлено со всех сторон, которое держало множество пацанов, которые пытались избить его, и которые пытались заставить его кричать? Но он молчал. Его разбитые губы… (Срыв.) (Обрыв.)
— Была и другая ночь. В ту ночь никто не трогал его. Мальчишки были удивлены тем, что он никому не пожаловался. Его всегда считали отщепенцем, но их удивило, что он не стал говорить никому ничего. Он рассказал сказку, что он упал с лестницы, и хотя никто не поверил, не стали добиваться правды. Они знали, что мальчишка упорный и всё равно не скажет, потому оставили его в покое и ожидали, что будет дальше. Ему же снится сон, сон детства, когда его друзья пришли к нему, ласкали его, и залечили его раны. И женщина говорила: «Я буду пока твоей мамой. Можно?» Он хотел сказать «можно», но его разбитая губа болела, и что-то мешало назвать её матерью. И хотя она была красива и ласкова, и он готов был растаять в её объятиях, что-то останавливало его. И та мать, которая привела его сюда, виднелась где-то вдалеке. Он видел её, он видел её платок, он видел отца ушедшего, он видел… (Срыв.) (Обрыв.)
— Снова наступил вечер. Люди, пришедшие с работы, уставшие, уже наевшиеся, включили телевизор и стали ждать очередную проповедь. Диктор говорил по телевизору, что проповедь будет, но простите за технические… (Срыв.) (Обрыв.)
(Анур) — …кристалл, и должен принести им.
(Васильева) — Анур?— Я пытался разглядеть его: стекляшка, она и есть стекляшка. Я таких видел множество на пустоши, но, правда, они были уродливыми по сравнению с ним. Красивая игрушка, но что делать с ним? Что? Бон сказал, чтобы я ничего не трогал. Достаточно того, что он уже что-то включил, что-то уже работает и с кем-то болтает. Мальчишка сновал туда-сюда, туда-сюда, находил какие-то книжки и кричал: «Какой рецепт! Какой рецепт! Я его обязательно запишу! Я стану великим лекарем! И тогда я приду к этому князю…» Он до сих пор помнил князя, и до сих пор жаждал отомстить ему. Анур же… (Срыв.) (Обрыв.)
— Я видела Анура в деревне. Он разговаривал с какой-то девушкой, и дал ей какую-то траву. Когда я спросила у него, кто она, он почему-то заулыбался и ничего не ответил. Тогда я стала спрашивать: «Что ты дал ему?» Он говорит: «Траву». Я спросила: «Что это за трава?» Он молчит. Тогда мне пришлось заглянуть в его мешочек, когда он спал, и я испугалась. Я поняла, что у него должен быть ребёнок, и он хочет убить его. Он дал ей траву, чтобы не было детей. Он мне ничего не сказал. Почему? Что делать теперь мне? Эта трава убьёт её, а он спит и не знает об этом. Что буду делать я, если я сейчас спущусь? Как я смогу объяснить ей, если я не умею говорить?.. (Срыв.)
(Иванов) — Что я должен сделать, чтобы снова услышать эти голоса? Что? Почему? Почему я хочу эти голоса? Я их боюсь, это мой бред, а может быть и нет. Они говорят, что я не умру. А я уже чувствую, как Солнце… всё становится жёлтым, как оно проникает в меня, как сжигает меня, как во рту уже всё сохнет. И мне кажется, что с меня уже облазит шкура, а они говорят, что я буду жить. Я хочу им верить, но боюсь обмана. Сколько раз уже лгали мне, сколько раз лгал я. Я помню отца, помню смутно. И я хотел вспомнить, как его зовут. Как обидно, когда не знаешь имени отца. Когда составляли на меня метрику и спросили: «Как зовут твоего отца?» — я сразу же сказал: «Иван!» Я почему-то испугался. Я испугался, что надо мной будут смеяться, что я не помню отца. Когда же спросили, кто твоя мать? — я стал придумывать имя, и не смог придумать. Я запнулся, а они: «Ладно, поставим прочерк». И этот прочерк мне потом долго снился. Мне снился отец, а рядом с ней всегда стоял какой-то прочерк, и этот прочерк был моей матерью. Это было очень страшно. Я просыпался в поту и хотел крикнуть: «Отец! Батя! Назови… Назови имя!» Но всё время стоял прочерк. Меня спросили: «Сколько тебе?» Я сказал: «Не знаю». Тогда они рассмеялись, и сказали: «Посмотри в зеркало!» Я глянул в зеркало, но ничего не понял. Они тогда спросили: «Какой был у тебя волос?» И я опять не понял. Они говорят: «Он у тебя слишком седой для твоих годов. Что было с тобой, ты помнишь?» Я говорю: «Нет, я помню, что только как я шёл… пришёл в какую-то деревню, и помню, что меня хотели сжечь…» - «Сжечь? Как это, тебя хотели сжечь?» Я стал им объяснять про какую-то болезнь, они стали выяснять, что это была за болезнь. А одна, довольно такая интеллигентная, вся в перстнях, даже отодвинулась от меня подальше. «Что за болезнь? Ты можешь вспомнить?» Я не мог. Тогда они стали меня спрашивать: «Чем лечили тебя?» Я не мог вспомнить и этого. Тогда они стали спрашивать: «Тогда ли ты потерял волос?» Я говорю: «Я их не терял». - «Какой ты глупый. Мы говорим о цвете! Когда ты поседел?» - «Да откуда же я знаю, когда я был седой?» Тогда они стали выяснять, чем болели мои родители, я говорю: «Я не знаю, я не знаю своих родителей!» - «Не помнишь ничего? Но ведь тебе уже десять, ты должен что-то помнить!» Я не помнил ничего. Я помнил только последние четыре года в детдоме при монастыре, когда батюшка постоянно бил меня за то, что я плохо читаю молитвы, за то, что я забываю утром помолиться, за то, что я перед едой не крещусь, и когда молюсь, забываю сказать: «Аминь». Почему? Почему мне так всегда не везло? Почему я стремлюсь услышать голоса? Может, потому, что они не являются прочерком, что это не прочерк, а действительно живые голоса. Но почему же я тогда брежу? Почему? (Срыв.) (Срыв.)
(Иванов) — Ну как же так? Получается, всё напрасно?
(Васильева) — Что?(Иванов) — Это всё напрасно?
(Петрова) — Что?(Иванов) — И вы стали теперь как все? Что, опять пришёл царь?
(Васильева) — Нет, царь не пришёл. Президент у нас… и Верховный совет Российской Федерации.(Губин) — Вы нас слышите?(Иванов) — Странно.
(Васильева) — Почему?(Иванов) — Странно и страшно. Это получается, что всё напрасно.
(Васильева) — Да нет.(Иванов) — Я напрасно хожу, учу труды, я напрасно хожу и прохожу ликбез, и всё это напрасно.
(Васильева) — Да нет, учиться разве… учиться всегда нужно, при всяком строе. Разве можно…(Иванов) — Хорошо, вы можете сказать, кем буду я?
(Васильева) — Когда? После окончания…(Иванов) — Вы говорите, что я не умру. Сколько я проживу?
(Губин) — Всегда.(Васильева) — Человек вечен, он не умирает.(Петрова) — Тело умирает…(Иванов) — Нет, вы говорите по книге, вы говорите о каких-то будущих или о прошлых жизнях. Мне об этом говорили, но я не очень-то в это верю. Я хочу знать, сколько здесь я проживу? Умру ли я в этой пустыне или нет?
(Губин) — Нет.(Петрова) — Нет, не умрёте.(Губин) — Однозначно.(Иванов) — Что буду делать я? Кем буду я? Если вы моё будущее — значит, вы должны знать об этом. Так даже я — ваше прошлое, вы можете мне сказать, кто я буду?
(Васильева) — Да. Вот ты с на… Сергей, да? Сергей Иванов?(Петрова) — Сергей?(Иванов) — Сергей.
(Петрова) — Иванов.(Васильева) — Вот вы рядом с нами, здесь вот… и мы с вами разговариваем, а говорит нам голосом тот, который вы…(Губин) — Которым вы будете.(Васильева) — Да, тот, которым вы будете. Вот он, живой и невредимый, лежит здесь…(Губин) — …в будущем. Так что вы можете быть спокойны.(Иванов) — А сколько ему?
(Васильева) — Сейчас?(Губин) — 34.(Васильева) — 34 года.(Иванов) — 34.
(Васильева) — Да.(Иванов) — Это не так уж и мало.
(Губин) — В 62-ом году родился, в 1962-ом.(Васильева) — Но ведь ты живой.(Иванов) — В 62-ом?
(Губин) — Да. Шестого числа, шестого месяца.(Иванов) — Значит, я уже всё-таки умер.
(Губин) — Нет.(Иванов) — А в 62-ом родился снова?
(Васильева) — Да.(Губин) — Да, переселение душ существует, оказывается.(Васильева) — Не переселение.(Губин) — Ну, в другое тело. Ну почему не переселение?(Иванов) — Как жалко. А я хотел ещё.
(Губин) — Да мы тут тоже хотим…(Иванов) — Я думал, что я буду жить, а, оказывается, вот как. Значит, я всё-таки умру.
(Васильева) — Нет.(Петрова) — Нет. (Срыв.) (Обрыв.)— Мужчина не плачет, тем более охотник. Поэтому Ануру пришлось уйти подальше от посторонних взглядов, спрятаться. И скупую слезу спрятать, стереть кулаком, да побыстрее. Он знал, что в нём сидит кто-то, что в нём сидит хищник и зверь, и этот зверь в любой момент может проснуться. Но Анур уже не боялся его, он уже знал, что зверь не победит. Сперва Анур страшился, страшился его пробуждения. Иногда этот зверь спасал его, но почему-то за счёт других. Когда просыпался зверь, Анур не помнил ничего, он бросал всех, и крушил всё, лишь бы остаться живым. Он даже забывал о сыне, о долге перед ним. Но то ли зверь становился слабее, то ли Анур привыкал к нему, то ли становился сам сильнее. Зверь уже не давал ему той силы — это, конечно, было плохо, — но уже зверь не затмевал, и это успокаивало Анура. Но, с другой стороны, этот зверь всё-таки сидел в нём, и Анур иногда чувствовал его столь хорошо, что даже в груди было больно. И эта боль заглушала боль ноги. И тогда Анур чувствовал, что сейчас что-то будет. Да, действительно, или выбегал какой-то зверь, и приходилось бороться, или уходить от кого-то. Но зверь всегда не ошибался, зверь всегда предсказывал, что пришло время борьбы. Но этот зверь не стал таким сильным. Может быть, это хорошо, а может быть, плохо — Анур не знал. Он пробовал говорить об этом с Боном, но Бон улыбался, пожимал плечами; стал рассказывать какие-то сказки о прошлом, но это ничего не давало Ануру: он хотел знать, что именно сейчас. Анур же говорил о каких-то колдунах, что когда-то у них был обряд, когда изгоняли одержимых. Что такое одержимый, Анур не знал, но ему почему-то это слово приелось, и он понял, что это, наверное, о нём. И Анур хотел бы, чтобы изгнать его, и в то же время нет, потому что этот зверь всё-таки помогал бороться. Анур вспомнил рассказ отца. Как-то отец рассказывал ему: когда на деревню напали соседи, отец потерял счёт времени и не мог вспомнить, что было во время битвы. И когда он очнулся, вокруг было множество убитых и покалеченных — сам же он стоял в крови, в чужой крови, и на нём не было ни одной царапины. Множество стрел было вокруг него, но ни одна не задела. Множество копий было воткнуто вокруг, и были порваны все его одежды, но ни одно не ранило его. И Анур понял, это осталось от отца в наследство. Старик что-то говорил о звере, старик говорил, что если этот зверь станет властелином Анура, то тогда он будет похож на муравья, и ещё хуже. Интересно, а что может быть хуже муравья? «Хм, я — зверь…» Анур не мог этого понять. Анур подшучивал над самим собой, подшучивал над Боном. И когда ему было слишком тяжело, он начинал шутить и кстати, и не кстати. Это была его защита, это была его реакция, которая могла успокоить его и приостановить движение того зверя. (Срыв.) (Обрыв.)
— Закончив последний горшок, остановив гончарный круг, Анур пошёл к Анису. Анис жил невдалеке, в стенах города. Когда он пришёл, увидев закрытую дверь, был разочарован: «Опять на службе?» Но на службу ему нельзя было попасть по той причине, что он… (Срыв.) (Обрыв.)
(Анур) — Слава Гею! Слава богам! Слава всем, кто дал мне соки этой жизни! И я хочу спросить у вас.
(Васильева) — Да.(Анур) — Как вы относитесь к богам? Почитаете ли вы их, или вы сами боги?
(Васильева) — Да нет, мы не боги.(Петрова) — Да нет, у нас один бог, вообще-то.(Анур) — Я спрашивал у Аниса, не попал ли я в мир?.. А они говорят: «Нет!» Вы говорите «нет», вы говорите, что вы не умершие. Хорошо, но проходили ли вы врата?.. (Срыв.) (Обрыв.)
— Назовите следующую букву.
(Васильева) — «Ц».(Петрова) — «Ц».- «Ц». Давайте вернёмся и попробуем опять же назовём это чашей.
(Васильева) — Да.— Чашей, но достаточно грубой формы. Столь угловатой и столь колючей, и столь неустойчивой, что чаще приносит вам вреда, чем пользы. Вы становитесь грубыми, грубеет ваше тело, иными словами, стареет. Вы уже чувствуете себя не той физикой, вы уже чувствуете усталость. Время уже чувствуется вами: уже волосы ваши седеют, уже мысли ваши стареют, вы уже перестаёте мечтать. И лишь только одно беспокоит вас: побольше прожить или умереть без мучений. Эти углы, и тем более остриё, колют вас. Вы говорите «боль», что-то защемило в сердце, вы жалуетесь на весь организм, вы жалуетесь на самого себя. Вы уже начинаете шаркать ногами, вы уже становитесь брезгливыми ко всему. Вы уже начинаете брюзжать, вы уже становитесь нервными, вас не устраивает ничего, вам нужен покой. Вы хотите покоя, вы хотите разобраться. Вы уже постарели одним только тем, что вы уже вспоминаете, вы стали вспоминать. Встречаясь с друзьями, вы говорите: «А помнишь?» Вот вам признак старости. И вы начинаете копошить старое прошлое, вы начинаете ковыряться в этой чаше, выискивать самые прекрасные моменты жизни, когда вам тяжело, чтобы успокоиться. А чаще всего, когда вам тяжело, вы вспоминаете ещё более худшее прошлой жизни. Для чего? Для того чтобы разжалобить себя. Почему вы так любите?.. Вы любите жалеть себя. Вы это делаете с таким успехом, что начинаете плакать и жалеть ещё больше. Вы начинаете обвинять всех: «Да вот я какой!» - «Да вот я какая! А ты?..» И так всегда. И маленький хвостик на этой чаще — это всего лишь след попытки перевернуть её, сбросить эту чашу, очистить её, чтобы было легче. Это всего лишь пятнышко, это всего лишь царапина на той полированной глади, на той поверхности, которая называется жизнь. И вы хотите исчерпать всё, что в себе. Вы проклинаете память, которая помнит, и почему-то помнит больше плохое. Вот, что буква «Ц». Теперь давайте… (Срыв.) (Обрыв.)
— Кони не были спокойными, они как бы чувствовали, что должны были сделать. Мальчишка не вырывался, он ждал своей участи и смирился с ней. На смотрины пришёл Хан. Он сам лично проверил, крепко ли привязан он. Лошадь же, испуская пену, не стояла на месте и… (Срыв.) (Обрыв.)
— Как стар мир! Как всё старо! Что вы всё, надоели! (Срыв.) (Обрыв.)
(Мабу) — Петя! Петь!(Губин) — Да, да-да, здесь.(Васильева) — Мы здесь. (к Гере) Петя, погромче!(Губин) — Мабу, это ты?(Мабу) — Мабу-у!(Губин) — Мабу-у.(Мабу) — Почему-то вы никогда не говорите правильно?(Васильева) — А как надо?(Мабу) — Мабу-у.(Васильева) — А мы как говорим? Мы и говорим: «Мабу-у».(Мабу) — Мабу-у… Но я не обижаюсь.(Васильева) — Ну ладно, не будем. А Пете тоже другое имя дали.(Губин) — Да, я теперь не Петя.(Мабу) — А я знаю, у него две жены. А имя?(Губин) — Как две жены? У меня две жены?(Васильева) — Имя какое? Которое ему дали? Новое?(Мабу) — Да.(Васильева) — Какое у тебя имя?(Губин) — Гера.(Петрова) — Георгий.(Губин) — Гера, так попроще. Ты слышишь?(Мабу) — Интересно, а почему?(Губин) — А почему тебя Мабу назвали, а был Вася?(Мабу) — Это «Вася» сказали, чтобы я назвался!(Губин) — Ну, мне тоже сказали…(Мабу) — Но у меня же не было этого имени!(Васильева) — Ну у тебя не было… А тебе за что имя дали? Расскажи, за что?(Мабу) — За Петю.(Губин) — Ну вот, видишь! А мне за «Васю» дали.(Васильева) — Второе имя ему дали, другое.(Мабу) — Не хочу.(Васильева) — Почему? Другое не нравится имя?(Мабу) — Не нравится.(Губин) — Ну ладно, я буду Петей.(Васильева) — Ну зови Петей, по-старому. Как у тебя дела, расскажи?(Мабу) — Хорошо.(Васильева) — Что у тебя?.. Жёны, чем занимаются? (Обрыв.)