2020.12.30
(Харитонов) — Аллё!
(Моисеенко) — Аллё, Ген! Привет!(Харитонов) — Добрый вечер, Миш!(Моисеенко) — Ну расскажи, что у тебя там новенького.(Харитонов) — Да ничего такого нету, такого…— «Начата запись вызова».
(Харитонов) — …Не работаем, стоим… Вот сейчас дежурю. Свет выключил, чтоб не мешал <…>. Ну так, снаружи-то есть свет, если так, в сумраке… Вот. Ну не знаю, вот я, получается, эти анализы, <…> — пропали, не нашлись, куда-то потерялись. Ну вроде никто ничто не требует. Ну я не знаю. Как бы солнечное сплетение что-то болит, но мне кажется, это больше, наверное, всё-таки, может, живот болит. Не думаю, что лёгкие. Вот. Так ни температуры ничего нету, даже ни малейшей. Так что с этой стороны всё нормально, всё хорошо. Вот. Что ещё. Ну залазил я пару раз на странички… А, ну, в принципе… видел последствия, хе-хе. Отвечал, попробовал. Ну вот я тебе рассказывал это. Ну и всё, больше так как бы не лазил.(Моисеенко) — Угу.(Харитонов) — Вот. Поэтому я как бы не… новостей у меня нету. У меня до сих пор такое ощущение какое-то осталось, вот пос… когда вот Гера позвонил… Там, «человек-бутылка». Я не знаю, кто человек-бутылка, но вот у меня такое ощущение было, что как бы вот на спор что ль всё это было. Вот. Как-то вот до сих пор осадочек такой остался, что меня как бы использовали, что ли. Я не знаю, что человек-бутылка такой, кто это такой.(Моисеенко) — Я знаю, это Jack Daniels. Это такой алкогольный напиток, «Jack Daniels» называется. И он под этим ником у нас в группе воспитывает ищущих.(Харитонов) — А, подожди, это не тот Джек, которого я упоминал?(Моисеенко) — Тот Джек — да, которого ты иногда упоминал.(Харитонов) — А, за которого потом ещё на меня там «Мотрич» наехал. Хе-хе.(Моисеенко) — Да.(Харитонов) — Понятно. Ладно, хорошо. Тогда ясно. Но всё равно у меня такое ощущение, что словно как-то будто я участвовал в каком-то споре. Не знаю, что-то как-то непонятно. Вот. Ну а так, в принципе, всё нормально.(Моисеенко) — Угу.(Харитонов) — Такого как бы вот нету такого, настроя какого-то нет.(Моисеенко) — Какие есть ощущения насчёт перехода года? Вот ноль переходит в единичку. Потом… Вот как, ощущения есть? Что он несёт, ноль в единичку?(Харитонов) — Он несёт начало как бы, начало десятилетия очередного. И у меня такое ощущение, что это будет хреновый год.(Моисеенко) — В плане старых программ хреновый, — тем, кто привык к старым программам. Я правильно, логично выразил?(Харитонов) — Ну я говорю как бы обычно, без использования слова «программы», а просто, что будет хреновый год, мне кажется. Ещё хуже будет. Мне кажется, он ещё хуже будет. Я так думаю. Надеюсь, что я ошибаюсь. Мне очень хочется, чтобы я ошибался. Вот. Всё чаще и чаще хочется, чтобы я ошибался. Вот так вот, как говорится.(Моисеенко) — Угу.— Мы не говорим вам «спрашивайте», но мы просим дать вам счёт. От 311 до 317 включительно. Не спешите, не торопитесь.
(Моисеенко) — 311, 312, 313, 314, 315, 316, 317.— Назвал я последние числа лотереи. Он спрашивает: «Точно? Всё?» - «Ну да». - «Зае…» И вот его «…бись!» рвануло во мне, как струна лопнула. Всем телом услышал. Голову сжало, больно, сильно. Как какой-то тяжёлый молот по голове. У-ух. И с каждым «ухом» теряю действительность. В вагончике на железном ящике у меня, вместо крышки, настил деревянный: это тонкий кусок поролона настилан под дерматином. И так вся лежанка. Ой, раньше чувствовал все её неровности, что принцесса на горошине. А тут с «ух» растворяется он подо мной. Перед лицом, — а глаза сами открылись, как чужие, не мои, — что-то мелькает знакомое, абсолютно знакомое. Шёпот, чей-то шёпот. Через «ух», откуда-то глубоко так, изнутри. «Руки! Это твои руки!» А я слова забыл. «Руки», «твои», — это только звук для меня. От скамьи уже ничего не осталось, пустота подо мной. Я падаю. «Держись братик! Держись! Ну пожалуйста!» Громко, настойчиво. Больше ничего не слышу, — только «держись», да «пожалуйста». А я ничего не хочу. Мне и так хорошо. «Я тебя палкой бить буду! Больно бить буду!» Брат? Акцент? Не русский, наверно. Что ему от меня надо? Боль резкая от палки. «Ты охренел!» А он хохочет и ещё сильнее бьёт. Мне уже нехорошо. «Ты кто?! Что те надо?!» — ору со всех сил. «Моббу я, Моббу!» Только не хохочет, — плачет.
— Иду я по зелёной тропинке. Впереди мои друзья. Мужчина, женщина. А я увидел — радостный, счастливый. Бегу к ним, бегу, бегу, бегу… (вздыхает) Нет лежанки — пропасть одна. Я не знаю, и не хочу проверять. Вишу над ней и не падаю. Почему так? Вцепился я в кого-то, за большое, руками обхватил крепко-накрепко (смеётся). Теперь я знаю, для чего руки нужны. <…> «Ты кто?» - «Моббу я, Моббу!» И не могу вспомнить, кто я, как выгляжу. А, ничего страшного. Если он мой брат — значит, и я такой. Разглядываю. <…> он подрагивает, пытается так тихонько шевелиться-то. «Давно мы тут?» — спрашиваю у него. «День прошёл, ночь прошёл. Новый день проходит. Твоё Солнце садится». - «Ты меня отпустишь?» - «Нет». - «Почему?» А я теряюсь, просто исчезаю, не знаю куда.
Возвращаются голоса. «За мной, пойдём домой? Тебя ждут». - «Нет!» - «Но ты нужен, монахи». - «Я тебя палкой!» А я верю ему, хоть и нет в его голосе злости.
Ой, с пятницы всё началось, днём, часа в два. Нашли меня в понедельник (вздыхает) утром с поднятыми руками. Мои в Астрахань погостить уехали. Никто дома не хватился. Инсульт. Время упущено. Так я стал колясочником. (слышно что-то упало) Спица зацепила правую руку. (пауза) Говорить учился долго. <…> Моббу говорит, — я повторяю. Начинаю лениться — палка. Больно, порой обидно. Самое сложное, это построить предложение — оно сопутствует звукам. Я потерял звуки. Только потом, года так через полтора, я более-менее уверенно узнавал слова, предложения. Смысл терялся, но я его порой старался создавать сам по отдельным словам, звукам для меня. Не всегда верно. <…>. Владимир Фёдорович, Борисовна, — намучились они со мной. Да я ещё пытался сказать им про Моббу. Они смеялись, но не верили, считали последствием. С тех пор про Моббу никому. А по жизни… Ремизов Саша, он притащил мне старый трансивер «UW3DI», натянул антенну. Первое время я использовал его позывной. Увлёкся сильно. Мог сутками сидеть в эфире. Разговаривал о <…> о связи, антенны… А, разговоры ни о чём. Моббу не разделял моего увлечения, постоянно ворчал: «Чё, возьми, да и сходи, поговори нормально! Понапридумываешь, чтобы не встречаться». А я с ним спорил, объяснял, спорил. А потом стал завидовать по-доброму.
(Моисеенко) — Угу.— Моббу? Да, его в реальности не существует. Говорят, он выдуманный герой. Может, — я не спорю. Но не в моей реальности. Я люблю его. Перезнакомился со всеми жёнами, даже с той врединой, которая уговаривала меня бросить. «Что они все какие-то лысые? Инопланетяне, что ли?» Ну он пытался объяснять, а я старался понять честно. Да и неважно это. Главное, мы дружили. (глубоко вздыхает) Саша Ремизов уговорил меня оформить свой позывной. Экзамены символические. Моббу научил меня азбуке Морзе. У-ух, я окунулся в другой мир, — мир голодный, проблемный. Но с совершенно прекрасными людьми. Радиолюбители со своими тараканами, заморочками. Я никогда не отказываюсь от их помощи. М-м-м, я помню… скорее всего, 2003 год, когда решился на создание радиокружка в детском доме. Новый директор, Роза Сергеевна, сразу согласилась на эту авантюру. Здание — оно хоть и новое, но сильно запущенно: перестраивалось, перерождалось, ремонтировалось. Там нашёлся кабинетик, толпа радиолюбителей тут же его штурмовала. Притащили кучу деталей, аппаратуру, установили антенны. Женя, ой, Крюков Евгений Иванович, выдал деньги, а на открытие подарили телескоп. Ну не нам, — детдому. Его Роза доверила мне. Вот так и получилось, кружок астрономии и радиокружок. А уже позже Людмила Евгеньевна помогла с оформлением коллективного позывного. Выросли. У нас на глухой стене огромная доска: фотографии, рисунки, чертежи там, схемы, несколько фото наших спонсоров. Хм, однажды я заметил, что фото Саши отрастило усы. Детвора, что с них возьмёшь? Заменил. А усы снова выросли. Я её снял, отреставрировал. Ну, думаю, завтра повешу. Вечером пришёл Саша Ремизов. Посидели, помечтали. Утром усы на фото вернулись. Ну, Сашкина работа, явно. Ну и ладно, пусть висит с усами. Ах, телескоп всех принял. Детвора постоянно кружилась. Но случилась беда: Василий Кудряшов попинал его. Ха, вызвали его в кабинет к директору на казнь. Только я заехал до её кабинета, Вася выходит из него радостный — ничего не пойму — и Роза Сергеевна смеётся. А, скажу короче. Василий отомстил телескопу за все обиды, а Роза назначила его главным хранителем телескопа. Женя Крюков приобрёл нам новый телескоп, а старый… А я и не знаю, что дальше с ним стало. Говорят, что видели в одном из приютов. Дома меня понимали, поэтому я часто ночевал на работе. Да, да-да, я был устроен официально. <…> кружком. Разговоры обо всём. Да все знали, какая тайна. Кто ворчал «нарушаем», кто поддерживал. Двери не закрывались. Посторонних у нас не было. Все, кто пришёл, уже свои. Ой, порой я и сам не понимал, где фантастика, где ложь. Детвора сложная. Наврут с три короба, поверишь — лох. Фантазии не поймёшь — лох. Ой, Моббу ржёт: «Будь попроще! Вырос на свою голову». Появилась у меня новая. Стала писать рассказики о детишках, тайком от моих героев. А, недолго таилось — узнали. Переживал сильно — боялся, не поймут. Их маленькие «хи-хи» чаще больнее разгрома взрослых. Ой, да. Однажды подошла Светочка: «А вы не будете писать большие стихи и романы?» - «А я не знаю. Что, тебе не нравится, да?» - «Ну не пишите длинные стихи, их учить трудно». У-у, я невольно загордился собой: кто-то запоминает мои стихи. Мобба объяснил, вдруг стану классиком, заставлю детей мучиться. Хе-хе, да-а, Мобба ещё тот обломщик.
Долгие разговоры о звёздах привели к несчастью, страшному, бесповоротному. Двое мальчишек залезли на крышу. Серёжка (Иван Ладыгин) сорвался вниз на бетонный лом, оставленный ремонтниками, а Мишка прыгнул за ним спасать. Врачи говорят, Серёжка сорвался вниз и сразу погиб. Мишка в больнице. Никто не знает, выживет, нет. Я в больницу — не пускают. Медсёстры всё ворчат: «Никто за детьми не смотрит… Да кому они нужны?.. Если родители бросили, то…» (вздыхает) Страшно мне. Я помню пропасть. Я помню, как цеплялся за Моббу. Боялся сорваться. «Моббу, родненький, помоги Мише!» Молчит Мобба, будто и нет его. Может, правда выдуманный, — может, сбежал. Пропал Моббу. И, похоже, навсегда. И закончились мои фантазии. Смалодушничал я. Решил сбежать ото всех: от себя, от ребятни, от боли, что в груди. <…>. Всё: мысли, движения, да всё через «неё». От снов этих, тягучих, реальных. Серёжка босой, в рубахе длинной, белой, халат с медсестёр белый, бежит он ко мне, руки вперёд. Медсёстры хватают его, не пускают: «Чужой он, чужой!» — шепчут, как змеи. А я от крика его просыпаюсь - «Ты же обещал!» Не мог я. Никак не мог. Вот и попёрся на мост. Пусть как Серёжка, как Мишка. Сдохну, найду всё равно, подойду к нему. «Не обманул я тебя, Ладыга, не обманул!» Как Мишка?! Мишка спасал, а я бегу. <…> Добрался до моста — старый он. А где пешеходы, там всё в ямках. Застрял я, и видно тронулся умом. Ну не знаю, как вылезти. Машина остановилась, парень, ровесник мой, бежит через дорогу, сигналят ему, орут: «Придурок!» А он, а он смеётся. Вытягивает меня на ровное место: «Удачи!» И бегом назад. «Спасибо!» — кричу вдогонку. И себе кричу: «Удачи мне! Только удача нужна!» <…> всё. Затихло. <…> Прыгнул я, прыгнул.
Интересно, чего я на мосту застрял? Надо домой топать. Пытаюсь шагнуть — падаю. Больно, от колен больно. «Ну уж не-ет». Тянусь на руках, поднимаюсь, падаю, но не сразу — был шажок. «Ну ведь был же? Был». Встаю, иду, падаю. Иду, иду, падаю, иду. Ух-х. (вздыхает) Странно. Что с ногами-то? Никогда такого не было. Ну ладно, прошло ведь. Дойду до работы, отсижусь. Дошёл до ворот, хозяйка, Мария Сергеевна, навстречу: «Вы куда молодой человек? В таком виде я вас не пущу. Вы к кому? Домой, идите домой! Проспитесь! Приведите себя в порядок!» - «В каком виде… Я…» А я ведь не на себя смотрел, — на здание. Вроде бы оно, но другое. «А Вы, а Вы меня не знаете?» - «Вы что хотите, чтоб я милицию вызвала? Адрес?» - «Мой адрес? — Улица победы. Сорок лет победы». - «Вам куда надо? Я провожу». Не решился я за ней идти. Ладно. До Андрюши Бакалина быстро дошёл. Заметил, что проходят только там, где просторно и без высоких бордюров. Нет его дома. Жду на лавочке у подъезда. Снова поднимаюсь. Четвёртый этаж. Трудно, болят ноги, а я туда-сюда, туда-сюда. Выкрикиваю радостно: «Туда-сюда!» А на пятом, напротив, выскакивает тётка, да давай орать: «Тварь! Пошёл отсюда! Алкашня!» - «Да не шумите Вы! Я к Андрею Бакалину, Бакалину Андрею». После её мата я понял, что от него, алкаша, слава богу, избавились, сдох наконец-то, теперь дружки не угомонятся. Выбежал из подъезда оплёванный, и никак не доходит до меня: сдох… я ж трезвый, а они все алкаши. Дошло. Ой, через кучу звонков по квартирам, не веря никому, сбежал: от обещанной милиции, от возврата в психушку, к Свирину, к (Анатолию) Михалычу. Искал смерти раньше меня. К родителям, прихожу к брату, авось соберётся. Открываю дверь, — толстяк, — начинаю расспрашивать, — он не понимает о чём я. А я стараюсь… и я стараюсь не понять. Всеми силами не хочу понимать. Не хочу! И пошёл я домой. Смысл? И там чужие люди скажут. Ад — вот ты какой Ад, без друзей, родных. Мартовская ночь остудила. Пытаюсь найти начало. Что я делал на мосту? Что? Непонятные какие-то картины. Какое-то чудовище отбирает у меня трон, странный такой на огромных колёсах. Может, я умер? Разрыв сердца или тромб какой? Ад! Да я в аду! Это бесспорно! Никого из родных, друзей никого. Просыпаюсь от прикосновения, мокрого, но доброго. Собака залезла в мои кусты, греется. Чужая. Собаки не терзают, не разрывают тебя на части. Страшная загадка. Так и она в аду, как и я. Наказана бедняга. Обнимаю её, плачу. Вытирает собака мне от слёз щёки. У-ух. (вздыхает) Так вместе мы и прожили в новом для меня, а может и для неё, в этом мире. Год до нового марта. Я не помню, зачем я решился зайти домой. В ту ночь я бы не выжил. Навстречу, на лестнице соседка: «Здорово! Зайди, посмотри, чё там телевизор? С меня, рассчитаемся. Ты чё, псину завёл?» Шестой этаж, как же высоко. Меряю ступеньки прожитой жизни, ведущие куда-то туда вперёд, в непонятное перёд. Тулумка за мной. Остановлюсь, застынет терпеливо, ждёт, и только хвостик… Там, при первом знакомстве, очеловечил я её. Дал ей имя Тулумка. Согласилась. Откликается. Будьте внимательны, дайте счёт от 17 до 19.
(Моисеенко) — 17, 18, 19.— Прожил я год в новом для себя мире. Год со мной не церемонился: порой жёстко, а порой отпускал, давал передышку. Держал всё в тайне. Понимал, что в психушку увезут, не будут разбираться с этими параллельными мирами. Доверился только троим. Но, <…> А потом, в оправдание я думал, всё знаю. Ой, закупорился <…> закупорился, спрятался, никому не доверяю. Через недели две нашла меня Рита Талызина. А впрочем… впрочем, это другая история со своими фантазиями, перерастающими в какие-то странные картины реальности. Ах. Дайте счёт от 19 до 17.
(Моисеенко) — 19, 18, 17.— Спасибо Вам! Пытаюсь на мост взобраться, пешеходная сторона вся в ямах — застрял я. На мосту машина остановилась. Парень, ровесник мне, бежит через дорогу, сигналят ему, орут: «Придурок!» Ха! А он… а он смеётся. Вытягивает меня на ровное место. «Удачи!» И бегом назад. «Спасибо!» — кричу вдогонку. И себе кричу: «Удача! Мне только удача нужна!» Впереди собака, не пускает, злая какая-то. Забежит назад, хватает за колёсико, тянет вниз. А я не могу вспомнить, — а что я на мосту-то делаю? Куда качусь-то? Да ещё собака эта. Поеду я к мальчишкам. Сегодня день рождения у Саши. По дороге тортик куплю, да ирисок для Светки. О-ох, собака привязалась. Обгонит, ждёт. Дождётся, гавкнет, обежит вокруг. Так и доехали. Пёс в ворота забежал. Вернулся, пометил стойку ворот, да и бегала за мячом, — да детвора там футбол гоняет. Выжил Мишка, выжил. На реабилитации долго. Но выжил. Смеётся. Теперь мы коллеги, водители. Говорят, через годик будет сам ходить. А на очередном занятии случилась заминка. Обычный наш главный хранитель космоса, Василий, <…>. Обычно. Но почему-то не сегодня и не сейчас. А тут Миша: «Моббу сказал, что всё будет хорошо. Моббу его домой отвёл». А я… а я растерялся. А я… а я разревелся. Мальчишки отошли, отвернулись. А девчушки окружили: «Дядь Ген, дядь Ген! Радоваться надо, а Вы!..» Это кто сказал? Миша Моббу. Давай наперегонки. Подхватили наши коляски, да с грохотом, с криками вывалились на улицу наперегонки. Пожалуйста, дайте счёт от 807-ми до 803-ёх.
(Моисеенко) — 807, 806, 805, 804, 803.— Я думаю, вы найдёте многие ответы в этом монологе. И хотим сказать, что для переводчика, а точнее для тела его, год прошёл недаром. В связи с неправильными действиями вокруг… (длинная пауза)
(Моисеенко) — Да-да, говорите.— Травматическая энцефалопатия после черепно-мозговой травмы.
(Харитонов) — Что за ересь я сейчас сказал, я не понял? Я помню, что ты сказал что-то для меня непонятное. Хе-хе. (смеётся) Так, Миша, я так понял, что я куда-то улетел, похоже. Потому что я чувствую, Мабу тут побывал.(Моисеенко) — Угу. Ну да, тут какие-то подключения были.(Харитонов) — Ну ясненько.(Моисеенко) — А слушай, по твоим ощущениям, что ты… ты что-то ощущал сейчас?(Харитонов) — Ну как… Мабу. Что-то он про… Ну, ощущение, что Мабу был. Всё, больше ничего не могу сказать такого. А что было, что — я не знаю. Ты знаешь, Миш, я пробовал прослушивать, как бы пытался прослушивать, но что-то как-то не выходит у меня ничего.(Далее аудиозапись продолжается без текстового сопровождения)